Ночь, день и снова ночь...

I.

Раз в году, в июле, Отон Бендик встречался с вампиром. Они мирно сидели в центре Вены, в кафе, где механическое пианино играло "Картинки с выставки" Мусоргского, и беседовали. Повторяясь с завидной периодичностью и пунктуальностью, это сидение приобрело все признаки ритуала, освященного временем, которое для Отона не стояло на месте, а для вампира - не имело значения. Их не связывало ничто, кроме общих воспоминаний - донельзя дурацкая ситуация, ибо трудно вообразить себе, чтобы вампиру доставляло удовольствие общество человека...

Отон Бендик медленно шел по улице, а справа и слева ему подмигивали огни. Электрическая феерия разворачивалась вокруг: свет фонарей, уютные огоньки в окнах ресторанчиков, строгие шафрановые прямоугольники, рядами бегущие по фасадам жилых зданий, мертвенно-голубое сияние в стеклянных витринах. Но сквозь гул голосов, потоки искусственных лучей и гудки машин пробивались иные сигналы: аромат повлажневшей к вечеру земли, шелест листвы, смешанной со своей тревожной тенью, и запах пыли...  только городская пыль пахнет полынью и чуточку бензином. Отон поминутно останавливался, закидывал голову в парное густо-синее небо и тщился получше разглядеть шпили собора святого Стефана. При входе в кафе в уши назойливо полезли первые такты музыки набившего оскомину русского кюмпозитора. Отон отыскал взглядом Алекса и, добравшись до него, уселся напротив. Они не поздоровались - это тоже являлось частью ритуала, ведь со стороны все должно было казаться случайностью.

- Кофе? - безучастно спросил вампир. - Заказанный давно остыл. - Он придвинул к Отону чашку с черной жидкостью.

Отон взглянул на крошечное перевернутое лицо внутри чашки и отодвинул ее от себя.

- Спасибо, я повременю.

Помолчали. Мусоргский тяжкой поступью двигался между столиков; на улице было душно.

- Почему? - вдруг безо всякого перехода спросил Отон.

- Что - "почему"?

- Почему именно это кафе и именно эта музыка?

- У тебя есть свои версии? - вяло отозвался вампир, но глаза его под светлыми, густо опушенными ресницами тревожно заметались.

- Все так же мейстер? - осторожно предположил человек.

- По словам Глигора, он впал в жестокую депрессию после первой мировой. Он все время играл эти мелодии. Постоянно. И думал о Филиппе.

- Как долго может длиться депрессия вампира? - полюбопытствовал Отон.

- А ты как считаешь? Когда я увидел его впервые, душа его уже была надломлена, словно ломоть хлеба. Это сотворило с ним ожидание.

- Ожидание чего? Смерти, Филиппа или... предлога уйти?

Алекс поднял на человека тяжелый взгляд.

- Ты стал задавать слишком много вопросов. На это есть какие-то особенные причины?

- Да, - быстро сказал Отон, сознавая, что отнюдь не забота о благе смертного движет собеседником. - Это долгая история, она по большей части касается только меня.

- Я хотел бы послушать, - вампир отмел возражения единственным взмахом ресниц. - И, раз уж традиция нарушена, не будем этому препятствовать.

Отон про себя улыбнулся; они с Алексом пришли к одинаковым выводам.

- Как дети узнают про то, что скрывают от них взрослые? - начал Отон. - Обрывки родительских разговоров через кухонную дверь, промахи соседей, пытающихся выразить вам свое соболезнование, вещие сны, во время которых мозг сам причудливо соединяет кусочки мозаики... И почему-то именно такие сведения беспокоят сильнее остального. От них веет болезненной неизвестностью - быть может, поэтому?..

Я почти не помню свою двоюродную тетку Астель, но именно ее образ стал средоточием моих жутковатых фантазий. Не знаю, в какой момент я понял, что тетка покончила с собой, однако из ночи в ночь со мной приключался один и тот же кошмар: я видел женщину в белом купальнике, всегда со спипы. Она стояла по пояс в воде, ярко освещенная луной, и будто бы удалялась прочь.

- А как в реальности? - перебил вампир.

- Дом Астели располагался на пологом речном склоне; река там достаточно широка и еще сильнее разливается, приближаясь к морю. Моря не было видно, но его присутствие ощущалось во всем: раковины на секретере шумели громче обыкновенного, от хлипких лодок пахло соленой водой, а скользкие валуны в низинах хранили память о пребывании на дне. В ночь, когда тетка исчезла, ее видели многие: соседи, отдыхающие, солдаты из близлежащей военной части. Одни заметили веревочную петлю у нее на шее, другие - камень, водруженный на надувной плотик. Но людям свойственны близорукость и безразличие, поэтому никто не сопоставил два этих факта. Тела так и не нашли; полиция покрутилась в наших местах и уехала, ничего не добившись, увозя с собой в качестве вещдока тот же самый плотик, только уже сдувшийся, полузанесенный водорослями и песком. Его нашли на берегу моря, в двадцати милях от Астелиного коттеджа.

- И на таком основании полиция приняла версию самоубийства? - недоверчиво прищурившись, спросил Алекс.

- Не только. Собственно, ради этого я и ворошил старую историю.

Отон выудил из сумки потускневший целлофановый пакет, хранящий следы мышиных зубов и воздействия непогоды. Пахнул пакет соответственно: мочой домашних грычунов, сыростью и чердачной пылью. Алекс поморщился, резонно заподозрив, что данное сокровище предназначается ему.

- Это если вас заинтересуют улики, - продолжал человек. - Либо я просто изложу вам суть моих недавних умозаключений.

- Пожалуй, я закажу нам обоим по чашке кофе, - заметил вампир, давая смертному собраться с мыслями.

- Я снова приехал в этот пустынный, обветшавший дом полгода тому назад. Стояла ранняя весна, и лед искрился на солнце, медленно проседая вниз, так что зеленоватая вода уже проступала из-под него, словно сукровица из-под содранного ногтя. Тетка, которую я видел только однажды в детстве, завещала мне свое жилище, но, - тут Отон сделал многозначительную паузу, - но только по достижении тридцатилетия я мог полноценно вступить во владение им. Я не особенно задумывался над причинами такой щедрости...

И вот, разбирая старую рухлядь, я наткнулся на пакет, который много лет назад побывал в руках полиции и был привлечен к делу о самоубийстве в качестве подкрепляющего эту версию доказательства.

- Ты интригуешь меня специально? - вампир прищурился. - Что ж, тогда произведем обмен: я заберу у тебя пакет, а ты получишь одно неотправленное письмо, которое я отыскал в бумагах мейстера.

- Вы тоже с сюрпризом, - скорее констатировал, чем спросил человек, принимая из рук вампира несколько листков, испещренных мелкими угловатыми буквами.

- Это касается Петрония.

- Значит, относится к сути моего вопроса.

- Ты не задал ни одного.

- Еще задам. А пока доскажу вам конец истории.

Отон подпер кулаком подбородок, уставился в окно и задумчиво продолжил:

- Естественно, мне было любопытно проверить содержимое пакета, поскольку я имел о нем весьма смутное представление. Внутри оказались дневниковые записи, которые моя тетка вела с зимы по август, но относились ли они к одному году или к нескольким, было не ясно. Год нигде проставлен не был. Однако если читать дневник внимательно, можно понять, почему полиция соотнесла записи со странной смертью моей родственницы. Я склонен был с ними согласиться; от заблуждения меня спасла только еще одна находка.

Сугробы быстро таяли на солнце, и крыша начала протекать. В поисках течи я залез наверх, где располагалась еще одна маленькая каморка. В ней никто не жил - чердак не отапливался годами. То, что я увидел, было кошмарно, я никогда не встречал комнаты в более запущенном состоянии. Штукатурка на потолке набухла и побурела, кое-где она сплошь покрылась грибком, а обои отклеились от стен и свешивались до самого пола длинными бахромчатыми полосами. Но именно последнее обстоятельство и помогло мне узнать всю правду. Там, где обои уже не закрывали обзор, по всей поверхности стен были наклеены какие-то письма, документы, бумаги... даже денежные банкноты. Делать мне было нечего, поэтому я интереса ради вытащил первый попавшийся конверт. Чужое письмо занимало пять страниц, я перечитал его дважды, и совершенно не понял. Почерк был мне незнаком, а отправительницу звали Мария - ничего не говорящее имя. Но обратный адрес на конверте свидетельствовал о том, что Мария жила в нашем коттедже, и если все письма и бумаги принадлежали ей... я прикинул, получалось - не меньше шести-семи лет. Я никогда не слышал, чтобы тетка селила квартирантов.

Следующие несколько дней я посвятил чтению писем и опросу соседей. Никто из них не помнил женщины по имени Мария. Однако это имя служило подписью на всех листках, а в графе обратного адреса указывалась только фамилия: "г-жа Бендик". Женщина писала о своем одиночестве, о том, как опостылел ей этот дом, завещанный дедом, о том, что по воле покойного она не имеет права продать его. Она была глубоко религиозна и хотела уйти в монастырь.

По странному совпадению имя подруги, которой писала Мария, было также и именем моей двоюродной тетки. Осознав это, я начал искать усерднее, еще не зная точно, чего добиваюсь, но разгадка уже брезжила передо мной; наконец, я нашел недостающее звено - единственное письмо, адресованное самой Марии. Как вы думаете, чей это был почерк?

Поскольку Алекс продолжал молчать, Отон достал из пакета и протянул ему документ.

- Вот, сличите его с предсмертным дневником.

Исполнив указанное, вампир поднял голову и бесстрастно сказал:

- Я понял, на что ты намекаешь. И какова, по-твоему, правильная версия событий?

- Окончательной версии у меня нет. Но одно мне стало ясно: женщина, которая выдавала себя за нашу родственницу, на самом деле была Астелью, ее близкой подругой...

II.

Отон Бендик, сидя на постели у себя в гостиничном номере, читал:

"Дорогой Гай!

Уже утреннее солнце улыбнулось кровлям домов, а я все размышляю над той догадкой, которая осенила меня буквально сегодня, - думаю, ты согласишься с моими измышлениями, когда я представлю их тебе.

Изучая скудные свидетельства античных авторов тем усерднее, чем скуднее они мне казались, я постепенно приходил к выводу, что все известные факты о твоем происхождении - относятся не к твоей, а к чужой биографии. Ты требуешь доказательств? Они перед тобой.

Точный год твоего рождения скрыт пеленой веков, в то время как дата смерти установлена с предельной ясностью. Ты сам вписал ее, намереваясь поставить точку в истории Гая Петрония Арбитра, которым столь искусно прикидывался. И только посвященные в твою тайну знали, что точка на самом деле оказалась запятой.

Кто из вас был консулом-суффектом, а кто - проконсулом в Вифинии? Думаю, это не так уж важно сейчас. Думаю, вы были родственниками - Titus et Caius Petronii.

Кстати, я нашел у Плутарха рассказ о еще одном Петронии, состоявшем военным трибуном при Крассе. Уж не в Парфии ли времен первого триумвирата тебя сделали вампиром?

Итак, предположим, что твои домочадцы, посвященные в тайну, свято хранили ее почти сотню лет, пока ты не посчитал нужным снова засветиться на политической арене. Полагаю, это все-таки была Вифиния - сплетни из провинции в Рим доходят медленно, а не перепархивают мгновенно с Капитолия на Палатин. Твой внук или родич тем временем писал свой скандально известный роман и предавался утонченному разврату. На исходе срока службы ты вызвал его к себе, а вскоре из поездки возвратился обновленный Гай Петроний, мало напоминающий старого. Я говорю не о внешности - фамильное сходство служило тебе надежным щитом, но как совместить с твоим характером занятия литературой, стихосложением и философией? Я нисколько тебя не осуждаю: судя по писаниям настоящего Гая, он был неисправимым циником, но не был эпикурейцем. Серьезное увлечение Эпикуром - это часть настоящего тебя.

Обман не мог продолжаться долго, и первыми тебя раскусили дружки покойного - Марк Отон, например. Интересно, ты сулил ему принципат или просто пообещал припугнуть конкурентов? Неважно; едва вы договорились взаимно использовать связи и возможности друг друга, как планам помешал дурацкий заговор кучки сенаторов.

Твоя смерть широко известна и не требует пространного изложения. Отмечу только, что это была остроумная идея: покончив с собой на глазах у гостей и для виду освободив парочку рабов, воскреснуть в качестве вольноотпущенника, который из благодарности принял имя хозяина и отбыл на родину - в Норик. Там еще не знали о смерти Арбитра, и, пользуясь начавшейся борьбой за принципат, ты быстро добился для себя должности наместника. Как результат, эту провинцию почти не затронула изнурительная война за Нероново наследство.

При Флавиях ты предпочел снова уйти в тень, хотя еще как минимум столетие приглядывал за событиями в Римской империи. Твоей задачей стало уничтожение улик: в те годы ты стер записи, относящеся к твоему проконсульству в Вифинии, и отправил в огонь все списки романа, которые сумел раздобыть. Ты отомстил таланту покойника? Сделав это, ты удалился от границ империи, пересек Ла-Манш и оказался в Британии, которая стала твоей вотчиной на долгие, долгие века.

Итак, дорогой Тит (или Гай?), что ты думаешь о моей версии? Имеет ли она право на существование?

P. S. Напоследок поясняю, ради чего так неуместно вторгся в твое прошлое. Подобно тебе я хочу уйти от нынешней жизни в вымышленную смерть - думаю, эта фраза не требует пространного комментария. Все просчитано; я решился. Именно поэтому ищу у тебя совета и поддержки своим начинаниям.

Преданный тебе,

Эрнё Вардьяш.

Май 1999 года".

III.

Дневник лже-Марии.

"Бывают странные дни, когда ваш дом и ваше тело оба наполняются холодом. Невесть откуда берущиеся сквозняки, из-за которых углы и стены кажутся тонкими как папиросная бумага; контраст между подмышками, липкими от пота, и гусиной кожей, которой наплевать на ваши теплые вещи... Сегодня как раз такой день. Меня раздражает все - однообразная белизна за окном, убогость сельской обстановки, грязь и тушки дохлых мух между двойными рамами, душная, но не хранящая тепла теснота помещений. В этом мире не осталось места ни морю, ни даже реке... разве можно назвать водой эту черную вязкую полоску жидкости, стиснутую с обеих сторон плоскими ледяными массивами?

Итак, я скучаю. Покоробившиеся от влаги тома с желтыми, в жирных пятнах, страницами не прельщают меня. И это еще только декабрь...

***

Не утерпев, я взялась за старые книги. Ради совмещения приятного с полезным, решила перевести с греческого на немецкий пару диалогов Лукиана и от внезапного недомогания, усугубленного снегопадом, сильно в этом преуспела. В Лукиане, в этом желчном, нервном человечке, все-таки есть нечто завораживающее. Сейчас перевожу "Любителя лжи" и попутно наслаждаюсь рассказом о маге, который заставлял служить себе неодушевленные предметы. Мои веники, разделочные доски и сковородки, рассованные по углам, ведут себя смирно, но, кажется, они так же бесповоротно впитали в себя эллинскую речь, как стены кухни - запах прогорклого масла. Иногда я слишком увлекаюсь сюжетом и зачитываю им вслух целые куски; позже мне становится неловко за свое поведение - словно взгляды всех вещей скрещиваются на мне, громким голосом и резкими жестами нарушившей их нездоровую замкнутость. Слава богу, у меня хватило ума не потрошить перед ними свой дневник...

***

Февраль (подчеркнуто).

Мое уединение нарушил приезд продовольственного фургона -  в нашей области это новшество введено для желающих с прошлого года. Шофер, он же по совместительству продавец, поднял меня ни свет, ни заря коротким отрывистым гудком. Пока я отбирала необходимые продукты, он молча курил; только получив с меня причитающиеся деньги, спросил с явным осуждением в голосе: "И не страшно вам одной, милая дамочка? Я про этот дом много нехорошего слыхал... - Я промолчала, а он, пользуясь моим замешательством, приплюсовал в довесок: - А вы-то кто убитому будете, родственница?" Я ответила ему сразу же забытой надменной нелепостью, однако внутри все свело судорогой припоминания, похожей на инсайт. (Несколько заштрихованных слов). Не помню, чем занималась остаток дня, но вечером, включив лампы во всех помещениях, обнаружила свой рукописный перевод в углу кухни, среди мышиного помета и сушеной травяной трухи. Настроение напрочь испорчено утренним инцидентом; посему, всплакнув, - замолкаю.

***

(Другими чернилами).

Ватная тишина от обволакивавшего оконные рамы снега закончилась вместе с наступлением весны. На днях с почтамта принесли долгожданное письмо. Пропустила при чтении все места, где описывается монастырский быт - моя жизнь не менее убога, так что вид чужой скудости не пробуждает интереса. А если Господь и есть на свете, то он, несомненно, уважает мой атеизм...

Никак не могу перейти к самому главному, а ведь недавно был жуткий случай. Вошла с улицы в комнату, и показалось, что на постели - человек. Ощущение слишком живое и отчетливое, чтобы списать все на близорукость. Только позже я сообразила, что в моем испуге повинна небрежно разбросанная одежда. Если вдуматься, это даже смешно: одиноко живущая баба разбиралась в шкафу и зачем-то отложила на кровать детское барахло, а потом сама же от него шарахнулась. Однако говорят, именно в этой комнате произошло печальное происшествие... (Кусок страницы обрезан).

***

Ночью видела кошмар: будто бы я стою возле шкафа, раскладывая одежду по кучкам, но при этом острое чувство беспокойства заставляет меня то и дело поглядывать на закрытую входную дверь. Я чувствую чужое дыхание, проникающее в узкие невидимые щели, – именно оно сковывает мои движения. Нервозность моя доходит до предела, и в этот момент дверь распахивается настежь - томительно медленно, нарочито беззвучно, - и за ней никого. Я проснулась, оцепенев от ужаса, с пересохшим горлом, и два часа, сжавшись, пролежала неподвижно в ожидании рассвета. Только когда за стенами дома запели птицы, я нашла в себе силы двигаться.

***

Нашла старый альбом с фотографиями. Бедный Генрих, он был довольно миловидным и, кажется, несмотря на болезнь, сохранил свою жизнерадостность. Его дед сбежал от пожизненного заключения в смерть три года тому назад - вот все, что я знаю о них обоих.

***

Сегодня память вернула меня на несколько лет назад, в молодость, я вообразила себе студенческое кафе... и словно наяву ощутила запах нашего основного блюда - говядины с рассыпчатой картошкой, легкое хмельное головокружение и можжевеловый привкус на языке. Наши прогулки по вечерним проспектам, каштаны, искусно подсвеченные оранжевыми фонариками и тугие, выгнутые колесом струи фонтана. Кажется, тогда я впервые услышала о роковом диагнозе, поставленном Генриху. Церебральный паралич... Кто бы предсказал будущие абсурдные события?

***

(Другими чернилами, через несколько пустых страниц).

Все чаще вспоминаю тот момент, когда в одежде, разбросанной по постели, мне почудились очертания ребенка, безвольно лежащего ничком. На малыше были синий комбинезон и зеленые резиновые полусапожки, а волосы - такие светлые, что казались льняными. Потом обнаружилось, что это небрежно свернутый песцовый воротник. Вчера я долго искала эту одежку, но так и не нашла. Наверное, выкинула ее после испытанного шока.

***

Апрель (подчеркнуто трижды), его месяц.

Ездила в город, на кладбище.

***

Не помогло...

***

Мне кажется, жилье впитывает флюиды, исходящие от хозяина. И даже после исчезновения владельца дом как бы повторяет привычные ритуалы, сам за ушедшего совершает знакомые телодвижения. Разделочная доска висит иначе? Дом заставит нового хозяина перевесить ее на прежнее место. Сдвинешь к стене массивное кресло, а белые отметины на полу, там, где оно стояло годами, словно взирают на тебя с укоризной; помаешься - и исправишь все по-старому.

Говорили, дед убил своего внука прямо на кровати, которая была единственным убежищем парализованного; дед задушил его подушкой и ушел пить пиво в бар. Наверное, атомы ужаса и агонии так и не выветрились из жесткого покрытия матраца. Надо же, до чего легкомыслен человек: я дремала здесь сотни раз, не задумываясь о том, что в какой-то степени нарушаю покой мертвеца. Мне ведь так сладко спалось на его смертном ложе.

***

Отметила его день рождения: разыскав на чердаке поношенную куртку и штаны, положила их на постель, оставила на столике праздничный ужин, а сама укатила в город с ночевкой. Генрих бы оценил мою деликатность.

***

На дворе июнь.

Большую часть времени я разговариваю с ним или брожу по комнатам. В редкие минуты просветления подумываю о компаньонке. Но тогда людям станет известной моя тайна... Моя ли? И что значат все клятвы рядом с угрозой сойти с ума?"

(На этом месте дневник обрывается).

IV.

Жара спадала; в ночной прохладе резкие гудки машин и реплики припозднившихся посетителей звучали яснее и отчетливей. И все равно Отону казалось, будто он плавает в теплом молоке. Когда он пробирался к знакомому столику, невзрачного вида посетитель, несильно толкнувший Бендика, склонился к его уху и отчетливо прошептал: "Один - ноль, дерзайте!" Недоумевая, Отон финишировал на свой стул, и они с вампиром в обратном порядке обменялись документами.

- Прочитанное тобой письмо, - негромко заговорил Алекс, - я обнаружил в совершенно неожиданном месте. Оно было свернуто в трубочку и засунуто, будто бы по рассеянности, под крышку сувенирного самовара, который Эрнё в свое время подарила Жюли. Естественно, у меня возник вопрос о том, что произошло... нет, лучше сказать, у меня появилась надежда, зацепка, одна из немногих. Послание не было отправлено, но я не могу поручиться, что Петроний не читал его...

- Филипп посмеялся надо мной, - голубые глаза Алекса потемнели от сдержанного негодования, - а он был первым, к кому я кинулся с этой вестью. Что уж тогда говорить об остальных?

- И то сказать, гибель Эрнё наводит на размышления, - добавил вампир после долгой паузы.

- Я давно хотел спросить... - поддакнул Отон.

- Понимаю, - Алекс нервно дернул себя за прядь волос и продолжил без перехода: - После того как ты без оглядки убежал к апостолам, Эрнё собирался выйти к Петронию, наружу. Филипп все еще удерживал его, когда мы услышали мерные удары и вторящий им оглушительный треск из глубины дома, как будто там дерево разбивали в щепу, прорываясь через перегородки. Никто не знал, что за новая опасность нам угрожает, и даже Петроний замолк, словно пребывал в недоумении. Эрнё крикнул: "Гай, мы выходим, - но помнишь ли ты наш договор?" Однако тот по-прежнему не подавал признаков жизни. Мы выбрались через окно гостиной наружу и разглядели его поодаль на дорожке - смутную неподвижную фигуру, которая тянула шею куда-то поверх наших голов. Неожиданно бревенчатая стена гостиной дрогнула, и по ней прошла косая трещина; на наших глазах цельные куски дерева и штукатурки посыпались вниз. В проломе обозначилась фигура Голема, который отчаянно сражался с материалом стены. Он представлял собою дикое зрелище: одежда разорвана и припорошена густым слоем побелки, волосы - тоже, но при этом ни царапинки на теле. Голем протиснулся в проделанное отверстие, пошатываясь, двинулся к Эрнё, как вдруг на крыше коротко звякнула черепица и на его плечи, словно град мягких ударов, посыпались цветы. Он задрал голову, и мне почудилось, что в глубине его глаз разгорается зеленый, словно бы фосфорный, огонь гнева. Затем... - Алекс нервно сглотнул. - Я не совсем уверен в своих воспоминаниях. Кажется, будто присутствовал при явлении такого колоссального масшатаба, что не заметил и четверти перемен.

- До меня доходили слухи, - Отон проявил редкую осведомленность, - якобы каждому было показано нечто интимное.

- Так это были вы, - суховато, с преувеличенной вежливостью сказал Алекс. - До меня тоже дошли слухи... якобы некто в обстановке строжайшей секретности вытягивает из очевидцев пересказ увиденного. Им вы тоже показали дневник своей лже-родственницы?

- Нет, что вы, - Отон усмехнулся, - в одну реку нельзя войти дважды, а тем более - в водопад.

- Из-под водопада можно не выйти, - напомнил вампир, изучая ногти.

- Я занимаюсь этим шестой год. А на что еще тратить энергию несостоявшемуся апостолу? – человек подался вперед, он горячо стремился передать собеседнику свою убежденность. – В дневнике я увидел перст судьбы, подсказку, посланную мне… не знаю, кем, возможно, богом. Известно ведь, что ищущий находит искомое.

- И вы полагаете, что способны распутать эту историю? - в голосе вампира звучала безнадежность пополам с горечью. - Впрочем, в какой-то мере это ваше право...

- Алекс, - попросил Отон, - называйте меня на "ты", пожалуйста, а то как-то непривычно...

Йортлунн захлопал белесыми ресницами и беззвучно рассмеялся.

- …Я увидел, как лицо Голема распухает, становясь похожим на плоский стеклянный блин. Потом голова его много раз поменяла размер и форму, повторяя черты окружающих. Тело тоже менялось. И сам Голем так сильно вырос в размерах, что я, протянув руку вверх и встав на цыпочки, коснулся бы только его плеча.

За всеми этими превращениями я потерял из виду Эрнё. Казалось, чем выше и шире становился созданный его волей истукан, тем бледнее и тоньше делался мейстер. И вот еще что: между их телами, как между двумя магнитами, установилось взаимное притяжение, накаляющее воздух. Уже голова кошмарного создания достигла края крыши, и притаившийся за коньком Джас выскочил и с размаху опустил на голову истукана свою мотыгу. Тут будто какое-то помешательство охватило всех присутствующих: мы с криками набросились на Голема, нанося ему беспорядочные удары и даже не заметив, что после первого ранения он уже не шевелился. Наверное, так, войдя в раж, сенаторы убивали Юлия Цезаря: их подстегивал сверхъестественный ужас.

Результат поразил нас тем сильнее, что фигура гиганта под нашим натиском протяжно заскрипела, словно сухое дерево, и раскололась на две равные половины. Лоб, нос, подбородок пересекла широкая темная трещина. Это казалось настолько противоестественным, что мы оцепенели. Шум боя, азартные вскрики, глухие щелчки, с которыми наши снаряды отскакивали от тела истукана, - все это стихло, словно невидимая рука повернула нужный рычаг. В гробовой тишине мы услыхали шорох песка, подталкиваемого ветром к карнизу; последнее дуновение - и песчинки, закрутившись серым вихрем, запорошили нам глаза. Это все, что осталось от твоего отца, Отон...

Тогда в наши головы пришла одинаковая мысль: мейстер смог бы объяснить нам значение увиденного. "Лучше не оборачивайтесь, - посоветовал издевательский голос Петрония. - Это трусливо, однако смягчает неизбежность разлуки". Почему-то мы все, включая Филиппа, не посмели ослушаться; Арбитр был прав - Эрнё в миг расставания явился к нам таким, каким знал его каждый. И увеличенная в несколько раз посмертная маска мейстера с трещиной через все лицо тоже была как на ладони. "Я ухожу, - сказал Петроний. - Меня ждут пещеры Мертвого моря, да и вы не в убытке: вот самостоятельность, которой в глубине души добивался любой. Аве, вампиры, и соблюдайте договор!"

Близился рассвет; с придунайского шоссе донесся рев мотоцикла. Птицы робко посвистывали на влажных ветвях, свежесть и утренняя дымка заполнили округу. Не выдержав, я обернулся, но разглядел только большую смутную тень, которая быстро пронеслась за ярко-зелеными минаретами тополей.

Истукан покрылся каплями росы, как будто вспотел, бедняга. Он превратился в деревянную, хорошо отполированную статую, странным образом напоминающую саркофаг. Без лишних слов мы схватились за обе его половины и потянули на себя...

- Так, значит, второй Голем вышел из чрева первого? - перебил Отон, не в силах скрыть обуревавшие его чувства. Вампир кивнул в знак согласия.

- Петроний будто ожидал такого финала; через неделю мы получили письмо, где он со слов мейстера дал нам необходимые разъяснения. "Некоторые могут истолковать эту картину, как лицо и изнанку мира, - писал он в своей всегдашней напыщенной манере, - другие решат, что перед ними - слепок души мейстера... Еще до вашего появления мы с Эрнё держали в Лондоне совместную лабораторию для алхимических опытов, и хотя забота о семье отвлекла его от изысканий, он, ручаюсь вам, всегда надеялся постигнуть суть и значение lapis philosophorum. Смею полагать, что Второй Голем, которого ваш мейстер повелел назвать Агриппой, - это плод его многолетних раздумий и ключ к тому, что называется истинною вечностью". Каково, а? - Алекс кисло улыбнулся.

- Но ведь Петроний прав! - воскликнул Бендик. - Голем не человек и не вампир, он...

- Вот именно - что он такое?

- Парадокс, - заключил человек.

Вампир понуро склонил светлую голову.

- Моя помощь тебе больше не потребуется. Я убежден, что все големы мира не стоят смерти одного мейстера.

- А была ли смерть? - застенчиво пробормотал Отон, но вопрос повис в воздухе, и сиденье напротив него, холодное и ровное, уже опустело.

Сэндзё Киони.

Осень 2001 – весна 2002.