Через несколько часов исчезнут обступающие меня стены свинцовой камеры. Мне предложено записать на свежеприготовленных листах пергамента все, что необходимо спасти и уберечь от забвения.

Сейчас раннее утро, а сегодня в полдень я, без книг и орудий, окажусь нагим на безлюдной земле. По прикидке психологов еще года два я буду вести себя как человек и помнить о прежней своей жизни. По прошествии их я потеряю власть над собой, меня охватит сступление, полубезумие.

Разве все это не случилось уже теперь? Девять месяцев минуло с тех пор, как меня заперли одного в этой клетке, у меня возникла привычка разговаривать вслух, иногда даже переходить на крик. Но я остаюсь пока человеком, явившимся на свет в 1959 году от рождества Христова; сейчас мне двадцать четыре года. И для того несчастного страдальца, каким я стану через пару лет, я пишу отчет обо всем, что считаю нужным сообщить самому себе.

В пору моей юности на вращающемся вокруг солнца земном шаре жили три с лишним миллиарда человек. Накопленные нами знания были такими обширными, что самые неспособные к учебе—до двадцати лет, а способные—даже до тридцати тратили время на постижение всего, что открыли предки. Мы без труда могли прокормить себя, могли также облететь вокруг земли чуть ли не за один день. Однако большинство из нас лишь прозябало, редко трогаясь с места; люди жили скученно, образуя миллионные скопления, которые мы называли городами. По ночам там горели разноцветные огни, мужчины и женщины собирались огромными толпами, смеялись так, будто им и вправду было весело, а потом парочками разбредались по темным закоулкам...

Меня никак нельзя было отнести к вершителям судеб человечества. Они составляли малочисленный клан людей, с которыми я никогда не был знаком лично: туда входили промышленники, политики, дипломаты, а еще — генералы; они-то и решали, чем должны заниматься остальные. Эти люди были непохожи на нас, даже разговаривали иначе; я убедился в этом, когда мой двоюродный брат, очень толковый малый, дослужился до ранга советника посольства и начал разъезжать по столицам мира.

А я занимал скромную должность бухгалтера швейной фабрики в городке с населением около шестисот тысяч человек, в Кастельнодари. Я работал. Работал по пять часов в день за массивным столом, поставленным возле крохотного оконца. Мне нравилось, что зимой у нас жарко топят, часто я распахивал окошко настежь.

Я так никогда и не узнал толком, чем занимались три с половиной миллиарда людей, которые жили рядом: судить об этом было делом не моего ума, мое мнение вообще мало что значило. Конечно, пять раз в день я включал телевизор, и он показывал главные события, происходившие в мире, остальные тоже включали его и в те же часы. Но увиденное не казалось мне столько-нибудь важным: все люди были на одно лицо, и те, кто пели, и те, кто молотили друг друга кулаками, и особенно те, кто мололи языком в этом аппарате, который я недолюбливал, потому что от него слишком много шума. Я до сих пор не в силах понять, как они ухитрились погибнуть все, кроме горстки военных и ученых, которые еще час-другой будут меня опекать...

Как бы то ни было, но я любил жизнь... У моей матери был веселый характер, до десяти лет она воспитывала меня сама; мы жили в глуши, где росли деревья и били родники. Она научила меня угадывать смешное и с юмором относиться к нашим немногочисленным соседям. С отцом я виделся только по вечерам, он трудился на небольшом рудничке по добыче свинца, расположенном вблизи деревни. Иногда он водил меня туда и со знанием дела рассказывал о полезных свойствах свинца и о его применении. “Теперь его помногу не используют. Только на атомных станциях, чтобы уберечь

людей от вредной радиации. Но уж там-то без него не обойтись. Так что я со своим рудничком не расстанусь. А еще свинец сохраняет и укрепляет здоровье. Каждые шесть часов работы в шахте прибавляют мне десять лет жизни”.

Но все равно отец умер рано, мне тогда едва исполнилось девять лет... Потом я очутился в школе, где мне объясняли, что и камень и пылинка состоят из атомов, а люди делятся на народы, что они говорят на разных языках и враждуют между собой, ибо производят различные продукты и не желают ими обмениваться. Позднее, в школе бухгалтерского учета, у нас собралась компания из пяти парней, и мы задумали всем доказать, что не похожи на остальных. Однажды вечером, когда мы больше обычного расшумелись, полицейские нас поколотили, объявив смутьянами; все это было здорово.

А когда поступил на службу, то не знал, куда деваться от скуки. В это время я познакомился с Лилит. Она была рослой девицей и по силе, думаю, превосходила меня, к тому же Лилит всегда ясно понимала, чего хочет. Она работала в банке и, по ее словам, сумела заставить плясать под свою дудку самого директора. Тот и вправду подарил ей шубу из натурального меха.

Лилит открыла для меня новую жизнь; все наши вечера проходили в местах, где было много света, много шума и где я быстро тратил заработанные деньги. Мне нечего было больше посылать матери, но зато рядом с Лилит я чувствовал себя настоящим мужчиной. Другие мужчины с готовностью потакали этому самообольщению: в ресторанах, когда я давал им денег, они склонялись передо мною в поклонах. Подошло время выборов нового правителя страны, и один из тех, кто добивался этого поста, обратился ко мне с личным посланием, напечатанным цветными буквами: без моей поддержки, на которую он рассчитывает, наша страна неминуемо скатится к гибели. Лилит тоже утверждала, что у меня “государственный ум”. Она уговаривала меня перейти на службу в тот банк, который возглавлял ее приятель.

Затем праздничная иллюминация погасла. Мы вступили в войну. Море огня, обрушенного на нас врагами, затопило все крупные города. Но и наши вооруженные силы сожгли дотла неприятельские центры. Я получил очередное послание от главы правительства. Пришлось на него ответить: я предстал перед пузатыми коротышками в военной форме; они поглядывали на меня и толковали о “митральном сужении”.

— Вот такие и выживут,— сказал самый старый из них.— Их-то ведь не заберут.

— Ну, это еще как повезет,— ответил один из военных, молодой сухощавый мужчина.—При теперешнем положении дел сердечнику легче выжить, если он попадет в пехоту, подальше от города, куда-нибудь на свежий воздух.

Старый полковник медицинской службы взглянул на меня и улыбнулся:

— Солдатом стать хотите?

От двоюродного брата-дипломата я слышал, что ответ “конечно” приятней для слуха, чем простое “да”.

Так я и ответил.

Но солдата из меня не вышло. Уже на следующий день небо над нашим городком внезапно потускнело; таким я его никогда не видел и даже представить себе не мог, что такое небо бывает. Недалеко от нас только что разбомбили Тулузу. На службу я не пошел. Жителей соседних домов терзала мучительная головная боль, временами их стоны напоминали вой. Около полудня в комнату, где я то и дело менял на лбу мокрые полотенца, влетела Лилит.

— Мы подохнем, если не уберемся отсюда. Я забрала банковскую машину. Увези меня.

Из нас двоих Лилит всегда была более смышленой, но тут уж и я сообразил, что к чему. Ведь я читал газеты, смотрел телевизор, не затихавший ни на минуту, и до меня тоже дошло, что в любой день небо может сделаться источником смертоносного излучения. Не долго думая, я уселся в украденную Лилит машину, и мы помчались прочь, подальше от города. Небо по-прежнему было гнетущим. Оно сжигало нас, и мы об этом знали.

И вот как случилось, что я оказался избранником судьбы, которому на долю выпало вскоре стать единственным живым мужчиной на земле. Мне, рядовому бухгалтеру, так ничего и не понявшему в мире, где я жил в 1983 году, мне и никому другому вдохновение, счастливый случай и редкостное прозрение внушили мысль о заброшенном свинцовом руднике, на котором

трудился раньше мой отец. Конечно, в крупных городах были убежища со свинцовым покрытием, но туда допускали только ученых, да и эти убежища оказались заполненными до отказа. И лишь свинцовый рудничок близ Кастельнодари помог мне два года назад спрятаться от всепроникающей радиации... Мир сошел с ума, если единственное свое спасительное укрытие он приберег для ничтожного конторского служащего...

Мы без задержки добрались до деревни, где и теперь еще жила моя мать; она сердилась на меня из-за того, что я три года не слал ей денег. Бедная мама!

Электрические фонарики, рис, канистры для воды, консервы: буквально за час она собрала их из своих запасов и дополнила тем, что смогла раздобыть после похода в деревенскую лавку. А потом мама отказалась спуститься с нами в шахту, ведь я брал с собой Лилит, ведь там умер мой отец... Я принял это как должное и, забрав продукты, ушел без нее... Небо наступало на землю, давило все тяжелей, мигрень усиливалась...

Семьдесят два дня провели мы с Лилит в заброшенном руднике. Мы расположились в галереях, откуда поднимались иногда к свету, однако выходить на поверхность не смели. Небо пламенело и багровело; Лилит сказала, что атмосфера земли отравлена и скоро все люди умрут.

Не буду подробно рассказывать о гибели Лилит, не хочу про это вспоминать. Она достойно венчала нашу цивилизацию: была существом пленительным, лукавым и дерзким. На семьдесят третий день солнце у выхода из шахты еще отливало багрянцем и тридцать метров свинцовой руды едва способны были защитить нас от рассеянного в воздухе излучения. Земная жизнь оказалась обреченной на вымирание. Запасы еды у нас подходили к концу, и мне стоило большого труда урезать Лилит паек до одной ложки риса в день...

Меня не обременяли ни культура, ни воображение, ни амбиции, поэтому я и смог больше двух месяцев проваляться в галерее рудника: думать я не умел, а, значит, работа ума никогда бы не привела меня к безумию. Но Лилит, пылкая Лилит рождена была в многоцветье праздничных огней, которыми так славились ныне отравленные и опустошенные города. За время нашего заточения не раз ее захлестывало отчаяние, тогда мне приходилось держать ее, чтобы она не устремилась навстречу багровым небесам, туда, где догнивало сокровище ее души—городская цивилизация.

Однажды на рассвете она сбежала. Слишком поздно я в сотне метров от себя услышал ее надрывный крик. Позабыв про радиационные ожоги, от которых так долго таился под землею, я бросился к ней напролом через заросли, подступавшие к руднику. Только к полудню я разыскал Лилит на дороге, ведущей к обожаемому ею городу. Лилит умерла не от лучевой болезни, ведь иначе мне тоже не удалось бы миновать смерти. Она не вынесла накала собственных страстей на пути к пепелищу той цивилизации, без которой не мыслила своей жизни...

Возвращаясь в деревню после похорон Лилит, я еще несколько часов подвергался облучению. В своем родном доме я не нашел никого. В других местах я видел издалека трупы и старался их обходить. В подвале бакалейной лавки оставались сахар, мармелад, консервы; вместе с несколькими бочонками родниковой воды я увез все это с собой на грузовичке, который, естественно, был на ходу, как и до катастрофы.

Еще сто сорок дней провел я в шахте, поднимаясь время от времени наверх, чтобы взглянуть, какого цвета небо. Когда оно снова стало голубым, я еще немного выждал, а потом отправился в дорогу на том самом грузовичке, что поджидал меня у входа. Ни один зверек не пробежал по земле, ни одна птица не мелькнула в воздухе. Травы и посевы погибли, но, внимательно всмотревшись, я приметил две-три живые почки.

На пути мне встречались пустынные, безмолвные города и селения. Я брал там продукты—рис, хранившийся в подвалах, не был заражен — и менял машины. Так я одолел около тысячи километров. Людей нигде не было. Я обосновался недалеко от Монпелье, в старинном продовольственном складе: этот склад забит был продуктами и к тому же расположен за городской чертой.

Давно уже я носил с собой допотопный приемник на батарейках, но он ловил только случайные шумы и не принес ни единой весточки от людей. Однажды я увидел в небе самолет устаревшего образца. Размахивая простыней, я выбежал в поле, но с самолета меня, наверно, не заметили. Тогда из натянутых полотнищ я смастерил на лугу гигантский сигнал бедствия из трех букв.

...Два человека, спустившиеся из вместительного вертолета, знаками запретили мне приближаться. Перелет я совершил в отдельной кабине, где нашел отпечатанное обращение. В нем сообщалось о Центре, куда мы летели, а мне предлагалось подробно описать, как я сумел избежать смерти, какой образ жизни вел до войны и какими болезнями болел. По прибытии меня поместили в подземную бетонированную камеру с запасом продовольствия и водопроводным краном.

Центром оказалась лаборатория физических и биологических исследований, которую построили в Оверни перед самой войной, чтобы создать ученым особенно благоприятные условия для работы. Когда в первую же неделю военных действий гелиевые бомбы отравили атмосферу Земли, некоторым из этих ученых удалось найти себе убежище в помещениях для физических опытов, расположенных на уровне моря; по окончании боев в бункерах укрылась горстка военных.

Все они получили смертельную дозу облучения и поэтому заботились не о собственном выживании, а о спасении человечества как вида.

Сразу после выхода из своих укрытий они принялись прослушивать эфир во всех диапазонах волн. Так им удалось отыскать друг друга: в Европе уцелели 57 ученых и 130 военных. Они решили объединиться в отлично оснащенном Центре научных исследований, который по меркам Европы располагался на достаточном удалении от очагов атомного удара. Тогда же они подобрали около 50 крестьян из разных стран, сумевших спастись, скрываясь в пещерах. Приемники окончательно замолкли после того, как несколько недель продержалась связь с пережившими катастрофу в Аргентине, Маньчжурии и на Борнео. На планете могли уцелеть некоторые незначительные группы людей, но если они не додумались до связи по радио и не сумели этой связью воспользоваться, то они, судя по всему, не способны были бороться с болезнями, вызванными радиацией.

Итак, меня подобрали триста последних оставшихся в живых людей. На следующий день один из них, одетый в белый врачебный халат, вошел в мою камеру. Он не побоялся касаться меня руками: взял для анализов кровь, кусочки кожи и, не обращая внимания на мой оскорбленный вид, сперму. Не сняв хирургической маски, он заговорил со мной. Заставил повторить, и не один раз, как я спасся, как семь месяцев прожил в свинцовом руднике. Потребовал утончить даты и описать все выходы на поверхность. Перед уходом он оборудовал мою камеру небольшим переговорным устройством.

Люди, изолировавшие меня как зараженного, уже знали, что сами обречены на скорую смерть. Но только Роберу Эсклантену, главному биологу, человеку в белом, приходившему ко мне в камеру, известен был срок жизни, который отпущен каждому... Ни одному из тех, кто невредимым выбрался из потоков огня, не посчастливилось сразу же укрыться в