История эта разворачивается в Италии 13 века, в среде римских пап, кардиналов и прочих служителей церкви, вплоть до монастырей. Не скажу, что главные герой ее столь уж вымышлен, он имеет в себе реальные черты "не-реальности", а примером такой судьбы может выступать история (если верить источнику) действительно жившего в то время молодого человека, который стал одним из самых молодых пап 

                     *** 
(из начала, в качестве пролога)

De profundis clamavi - из бездны взвываю

Он бьется в дьявольской сети,
Он шарит, весь опутан тиной,
Он ищет свет в норе змеиной,
Он путь пытается найти.

И он уже на край ступил
Той бездны, сыростью смердящей,
Где вечной лестницей сходящий
Идет без лампы, без перил,

Где, робкого сводя с ума,
Сверкают чудищ липких зраки,
И лишь они видны во мраке,
И лишь темней за ними тьма...
(Бодлер)

Доминик, мой Доминик!... Я по праву могу называть тебя своим, ведь это я, я нашел тебя в покрытом мраком прошлом, я сумел разглядеть твой гибкий чарующий силуэт в мутном зеркале прошедших веков! Мой Доминик... Сколько бессонных ночей я провел, переворачивая одну за другой пожелтевшие столицы летописей, чтобы найти еще хоть упоминание о тебе, которое приблизило бы тебя ко мне, пролило свет на тайну твоего существования. Руки начали болеть от перелистывания, а на глаза словно насыпали песок... Одежда пропиталась этим тяжелым, холодным запахом древности и пыли библиотек, так похожим на дыхание склепа, но я не мог оторваться, я был похож на одержимого.
Нет, я сказал неправду! Не ты принадлежишь мне, а я - тебе, мой странный демон. Как и те, другие, до меня... Твои темные глаза смотрят на меня из сумрака ночи, а губы, искривленные усмешкой - холодны. Иногда мне кажется, что я живу второе рождение на этой земле. не знал ли я тебя в прошлой жизни? Слишком ясно я вижу синее небо Италии, которую ты любил, ее яркие звезды, блеск и нищету папского Рима.
Был ли я одним из тех, кто готов был заплатить не только деньги, но и даровать тебе власть, к которой ты стремился, за один твой взгляд, за одну ночь, или одним из слуг, простолюдинов, что провожали тебя взглядами, холодея, кто от ненависти, а кто... от страха перед смелостью собственного воображения? "Он был очень красив и столь же умен" - писал о тебе кардинал Барроний, беспристрастный биограф целого поколения пап и секретарь самого Александра IV, Борджа. Даже этот будущий папа, тогда еще только кардинал Родриго и великий интриган, даже он не осмеливался пойти открыто на Адриана, секретарем которого ты тогда был. Говорят, он тоже хотел иметь тебя своим любовником, но этому воспротивился Чезаре. Ах, этот знаменитый воин и политик, во главе войска которого скакало братоубийство и кровосмешение, путь которого устилал кровавый ковер! Он не мог допустить и мыли о том, что ему вновь прийдется уступить, как уступал ранее: Лукрецию, свою золотовласую красавицу - сестру, а брату - титул герцога и светскую власть. Но тебя, тебя он не уступил! В своих дерзких мечтах он рисовал для тебя другое будущее. Италия содрогнулась бы под вашей властью!
Доминик, Доминик... Ты не был похож ни на одного из тех юных красавцев, что, словно льстивые собачонки, вертелись возле Золотого трона, ослепленные его сиянием. Что было в тебе такого, что притягивало этих пресыщенных людей?
Барроний называет тебя демоном с лицом усталого ангела, он сравнивает тебя с холодной змеей.. Вслед за ним, я пытаюсь представить себе твое лицо, и не могу. Разделившая наши века пропасть слишком велика... "В нем соединилось все лучшее, что могли дать, смешавшись, кровь благородного англичанина и итальянской патрицианки с ее почти призрачной, хрупкой красотой. Говорят, она принадлежала к древнему венецианскому роду дожей!" Не от нее ли ты унаследовал свою тревожащую сердце и разум красоту, которая с прошедшими веками только приобретала большую загадочность и опьяняющую власть, подобно хорошему вину? И не из загадочной ли Англии твой взгляд, в котором дождливый сумрак осеннего вечера сменялся серыми тонами скал, моря, низкого неба?...

Генри пишет мне из Италии, что в одной из церквушек на юге Сапожка он нашел фреску, где, как свидетельствуют записи, изображен в виде апостола Иоанна, молодой секретарь и любовник кардинала Лоренцо, имя которого - Доминик. Он зовет меня приехать.

Завтра же я покидаю Англию.

*** 
- Доминик! - точно одинокая чайка кричит где-то над свинцовой водой, в серой бездне пустынного неба....


***
все серое. Стерлись границы
у неба, земли и дождя
с дождем ты не можешь проститься
он вечен в душе у тебя.

дождь знает, какая усталость
таится в безмолвной тиши
дождь знает, как мало осталось
святого у этой души

когда-то безумное пламя
угасло, оставив лишь пыль
оставив лишь пепел и знание
что нужен тебе - только ты

а небо все плачет и плачет.
о ком? о тебе? все равно...
Пустынное небо не значит 
уже для тебя ничего.

холодная искра мерцает 
в глазах, что как вечер темны
и молча всевышний взирает 
как ты за собой жжешь мосты...

"Все серое... Небо, стены монастыря, пейзаж за окном.... Остатки желтых листьев на серых хрупких веточках - словно последние блестки исчезнувшего золотого убора, некогда роскошного и яркого. Мелкий моросящий дождь... грязные свинцовые лужи в монастырском дворе... Мутное небо все шлет и шлет дождь. Будто плачет. о нем? ... Обо мне?... А у мня нет слез, совсем. Осталась одна глухая, не исчезающая усталость, которую не прогоняет даже сон. Долгий сон, похожий на обморок, провал в .. серую бездну".
Мысли текли ровно, словно нехотя, исчезали в глубине его сознанья, не задерживаясь. Одна за другой, будто бегущие по стеклу капли, они пропадали во мраке. Так уходит меж сомкнутых пальцев вода - не оставляя ничего, кроме ощущений. 
"Куда я отправлюсь, если сейчас покончю с собой?" - думал Доминик, глядя в окно, - "В ад? но я перестал в него верить"..
Огненная бездна! Что она по сравнению с огнем, некогда сжигавшим его изнутри? Безжалостным, пожирающим разум, разрушающим все? С болью, которую нельзя назвать адской - ибо она сильнее ее? Да, огонь угас. уничтожив все, что смог. Обнаженная душа его слишком долго кровоточила, и билась в агонии, довольно!... 
Нет, не в ад он отправится, не в ад... В серую же бездну, в серую, бесцветную вечность. Да, он и рад этому, он устал. 
"Что же ты молчишь, Всевышний, мой Создатель ? Видишь, я жгу свои мосты... А впрочем, мне все равно, ответишь ты или нет. Ты не нужен мне. Я любил Тебя! А теперь я - свободен. Мутное, равнодушное небо я избавлю тебя от своих молитв и проклятий.. но я жив, я буду жить"...
Убитый им человек будет похоронен завтра-послезавтра, а его призрак никогда не потревожит сон Доминика. Душа покойника отлетела в небытие? Или все-таки в ад, которого он так боялся? Да воздасться каждому по вере его! Туда ей и дорога. Он будет не последним, кто попадет туда, если встанет на его дороге. 
Доминик поднялся со стула и выглянул в окно. Он смотрел на колокольню, на стопившихся возле нее людей. Раскаянья не было. Жалости тоже. Только отвращение, когда Доминик вспомнил его жадный взгляд, его искаженное страхом лицо, потерявшие осмысленность глаза, брызжущий слюной рот. Молодой человек вздрогнул, вспоминая сцены перед гибелью монаха, вздрогнул от брезгливости, и поспешил погнать воспоминания. Он заслужил смерть за все, что сделал ему. 
Доминик отошел от окна, и комната внезапно поплыла перед его глазами, маленькие иголочки впились в виски, в ушах застучало. Он схватился за стул и поспешил добраться до кровати, лег. Голова мягко кружилась, и Доминик не закрывал глаз, боясь потерять сознание. Постепенно звенящая мгла отступала, но его бросило в жар, заныло сердце. Доминик свернулся на жестком ложе, натянул на себя одеяло, и впился пальцами в его край. обрадовался, что приступ слабости сбил его с ног здесь, сейчас, а не там, на колокольне. Терпеливо он ждал, когда ему станет легче, нащупывая под тюфяком заветную книгу. засунув ее подальше, он успокоенно закрыл глаза, согреваясь. 
"Я жив, я добился своего! Слабый и беспомощный, загнанный в угол, лишенный возможности выбора, я все же вырвался с самого дна. Я мог умереть, но я хочу жить. Раз уж у меня нет права на свободу вне церкви, я не буду, не останусь на дне. Нкогда! Я аслуживаю лучшего, чем холодные монастырские стены, узкие кельи, скудная пища для ума и тела... где меня будут передавать от одного к другому, все ниже и ниже, топча и насмехаясь, упиваясь своей властью надо мной. Нет, нет! Уж если по ступеням, то вверх! Туда, где все меньшее количество людей имеет над тобой власть, где смогу выбирать я, а не меня. где царит роскошь, где я смогу читать что хочу, увижу мир, получу большую свободу. И я получу это. Я слишком хорош для монастырей. Я знаю свою... цену..."
Доминик почти спал, не чувствуя ничего, кроме усталости. Он повернулся на бок, лицом к стене. укрывшись чуть ли не с головой. его глаза были плотно закрыты, словно ему было больно. а руки судорожно сжаты. Он уснул, постепенно расслабляясь, и не слышал, как в Храмине началась служба по "неосторожно погибшему собрату". Доминик был вне подозрений. 

                      ---
А это уже спустя несколько лет, после предыдущего кусочка

***
Друг мира, неба и людей,
Восторгов трезвых и печалей,
Брось эту книгу сатурналий,
Бесчинных оргий и скорбей!

Когда в риторике своей
Ты Сатане не подражаешь,
Брось! - Ты больным меня признаешь
Иль не поймешь ни слова в ней.

Но если, трезвый ум храня,
Ты в силах не прельститься бездной,
Читай, чтоб полюбить меня.

Брат, ищущий в наш век железный,
Как я, в свой рад неторный путь,
Жалей меня... Иль проклят будь!

В холодной сумрачной глубине лилового кристалла дрожит рубиновая искра. Словно пурпурная лава льется, перетекая от одной грани к другой, устремляется в глубину и меркнет, оставляя на гладкой холодной поверхности алый отблеск неведомого глубинного огня. Игра всех оттенков - от фиолетового до огненно-рыжего рождает аметистовую грезу о будущем.
Доминик зачарован. Он смотрит на перстень без обычной усмешки; в темных глазах его, вобравших сумрак дождливого вечера - раздумье. Молодой человек заворожен ярким видением, порожденным драгоценностью, а расположившийся рядом мужчина - им. Снова и снова испытывая томление и странную муку, он неспеша скользит взглядом по лицу и телу Доминика. Неторопливо, словно пробуя языком на вкус, смакуя, подбирает слова. Все надеется описать ту тревожащую притягательность, что разжигает в его уже почти бессильном теле неистовый огонь страсти, и от которой душа его то стонет, а то вспыхивает молодостью и задором...
- Когда-нибудь, и твою руку украсит перстень кардинала!
- Да, когда-нибудь... - Доминик вытянул вперед ладонь, внося ее в золотистый отсвет свечи. Взгляд его уже не был отсутствующим, полу-мечтательным. Сейчас он смотрел на перстень со странной смесью алчности и отвращения, потом уронил его на постель.
- Возьми его.
Кардинал одел кольцо и провел ладонью по волосам Доминика, потянулся к его губам, все еще искривленным усмешкой отвращения и брезгливости. Молодой человек уклонился от поцелуя, отталкивая.
- Ты что, никогда не снимаешь это кольцо? Даже в постели со мной? - раздраженно спросил Доминик, сбрасывая с себя ласкающую его.
- Никогда, - подтвердил кардинал, - Это знак моего сана, он также свят, как Святой крест.
- Не знал, что для тебя что-то свято! - Доминик зло рассмеялся, - После все тех мерзостей, которым ты меня обучил!...
- Я служу Богу.
- Развлекаясь со мной? Сейчас - тоже?
Кардинал ответил не сразу. Что он мог сказать - сейчас? Рассказать о своем прошлом, о жизни того, кого с детства захватил Ватикан, о своей вере и своем служении Господу?... О своих терзаниях и сомнениях? О том, какое будущее он увидел, встретив Доминика - новый, невообразимо широкий и ясный горизонт, и теперь выполняет свою миссию, направляя его только на этот, избранный им путь? Нет, сейчас еще не время для того разговора. Но Доминик ждет ответа. Да, он ждет, этот демон-искуситель с лицом усталого ангела и темными бархатными тенями у глаз, как у святого, ждет, затаившись, как зверь перед отчаянным прыжком. Не отвечать - значит... Нет, он не мог его потерять, не мог!...
- Везде.., - кардинал снова замолчал, подбирая слова, - служить Ему можно по-разному. Не количеством прочитанных молитв мы укрепляем славу Божью на земле.
- Любопытно послушать твою философию!... Значит, ты говоришь, что и сейчас служишь Богу?
- Да. Мы все служим ему, хотим ли этого, знаем ли об этом, иль нет. И ты, мой Доминик, еще станешь одним из тех, кто укрепит власть Церкви на этой земле для вящей славы Божьей, - голос кардинала стал тверже, и вместе с тем.. Вместе с тем, в нем появились мечтательные нотки. Кардинал уже не мог остановиться, - Кто бы ни был твой создатель - Господь Бог, или Сатана, как утверждает наш светлейший герцог Урбино, ты наделен всеми качествами, чтобы соответствовать уготованной судьбе. И каков бы ни бы замысел твоего создателя, а послужишь ты Богу, встав во главе церкви. Италия, а за ней и весь мир, содрогнется и склонит главу перед тобой, а значит - перед Церковью и Господом.... "Не мир, но меч" обещан был нам, и ты и есть этот меч, Доминик. Твое правление ознаменуется кровавыми знамениями, и все же... Не кровь - твоя цель. Я прав, Доминик?
- Значит, по твоему, это Господа я должен благодарить за столь рано полученный опыт насилия? Ему я обязан смертью сердца и души? - Голос Доминик напряженно звенел, как натянутая тетива.
- Я не знаю, был ли это промысел Божий, или... Но я вижу Его силу в исполнении Его замысла. Ты - тот, кто возненавидел и проклял Его, рвешься занять трон его преемника на земле!
- Какая ирония!
- Тебе не сойти с этой лестницы, что ведет тебя к Небесам. Шаг за шагом, ступень за ступенью...
- Постель за постелью!..
- ... Ты пройдешь до самой вершины. По головам людей, по крови, от которой ржавеет даже золото твоих временных домов. Что же ты сделаешь, когда прийдешь к власти?.. Как страшен твой взгляд! Я, наверное, буду первым, кого ты прикажешь убить.
- Зачем мне это? Ты будешь жить.- лениво откликнулся Доминик, ложась на подушки.
- Ты так милосерден?
- Не хочу помогать тебе преуспеть в желании стать мучеником.
Кардинал устало улыбнулся, - Всезнающий демон, что еще ты ведаешь о глубинах человеческой души: Ты назвал мою юношескую мечту.. Когда я был еще молод, я молил Бога послать мне мученический венец... В смирении, которое было, скорее, непомерной гордыней, я пожелал...
- Походить на своего Бога, на Христа, учитель.
- Да, - прошептал кардинал.
- А теперь ты приносишь меня в жертву своему жестокому Богу.
- Для укрепления веры в Единого Бога и Спасения, Господь принес в жертву Своего единственного Сына... А я принесу тебя, моя любовь... Да, я грешен, но ты - мой единственный смертный грех, и ты же станешь моим искуплением.
Доминик молчал. Кардинал тоже, ожидая хоть какой-то реакции и не очень-то надеясь ее увидеть.
- Ждешь моего ответа? Не жди, его не будет. Ты высказался, хотя открыл и не все, а я оставляю за собой право сохранить свои мысли при себе, - спокойно проговорил Доминик.
Кардинал улыбнулся. Он притянул Доминика к себе, стал жадно целовать его губы, распаляясь все сильнее. А Доминик дразнил его, уклонялся от поцелуев, называя его стариком и кутаясь в одеяло. Кардинал на коленях умолял его прекратить, и Доминик разжал руки. Тяжелый шелк скользнул вниз, обнажая его точеные руки и гибкое, тонкое тело, словно изваянное из белого мрамора. Кардинал припал ртом к прохладной, атласной коже и забыл обо всем на свете, лихорадочно срывая с себя одежду. Бесстыдный смех Доминика звенел в его ушах. Охваченный страстью и яростной дрожью, кардинал повалил его на постель, подминая под себя, впиваясь долгим жадным поцелуем в смеющиеся губы...
Ночью Доминик вставал, уходил к себе в комнату и долго сидел у камина, задумавшись. К пленникам идти не хотелось. Бенедикта видеть было противно, остальных - никак. Хотя по Камиллу он успел почти соскучиться, но отвратительный осадок после ласк кардинала остановил его желание увидеть юношу.
Доминик смотрел в огонь, чья таинственная игра тонов и цветов возрождала для него сумрачную аметистовую грезу. Молодой человек раздумывал уже не над услышанным от кардинала - выводы он сделал давно. Не мечтал он и о пурпурно-золотом блеске своего правления. 
Лишенный возможности видеть Камилла, Доминик думал о нем, принимая решение, а потом - мечтал, отдавшись туманной сиреневой грезе, которая успокаивала его разгоряченный мозг, подобно прикосновению к пылающему лбу узкой прохладной ладошки. И ночь теперь пахла не ладаном. В ее свежем дыхании сплелись влажный аромат туманных полей и тонкий, пьянящий аромат ночной фиалки.

Снова дождь... Струйки дождя бегут по стеклу, сливаются в ручейки, опять расходятся и исчезают 
в темноте. В такой дождь хорошо спать, его шум убаюкивает. А вот думать...
Доминик стоял у окна и смотрел на дождь. Мыслей почти не было, шевелиться не хотелось. Он стоял в каком-то смутном оцепенении и не знал, сколько уже часов провел здесь, бездумно глядя на улицу. В себя его привел холод. Доминик с удивлением понял, что страшно замерз и нехотя оторвался от стекла. Он разжег камин, снял с дивана несколько ярких шелковых подушек с длинной золотой бахромой и сел поближе к огню. Постепенно он согревался и мысль его, прежде инертная, вновь обретала привычную остроту. С легкой улыбкой на губах молодой человек вспоминал события этого утра. Он протянул к огню руки, чувствуя как тепло расходится по всему телу. Языки пламени заставляли ярче загораться драгоценные камни на его тонких пальцах. Доминик смотрел на фантастическую игру света в их сияющей глубине, и думал о том, что почти добился своего. Никогда больше даже призрак прежнего холода и голода не встанет перед ним. Он поднялся почти до самого верха, и никто больше не сможет заставить его подчиниться силе и власти. Скоро он сам сможет рассчитаться со всеми, кто когда-то толкнул его в бездну отчаяния, презрения к себе и нежелания жить. Он сможет жить как он хочет! Ему больше не прийдется притворяться, скрывать свои способности мыслить, свою любовь к красоте за маской скотского удовольствия и дани моде. Да, его разум и тело развращены, но не до отупения. Никогда он не терял своего разума, никогда не хотел быть похожим на них. И его время пришло. Его будущее столь же блестяще и сверкающе, как эти перстни на его руках. Он поднялся вверх по ступеням, чтобы закрыться от этого мира, этих тварей в человеческом обличии. Этих... людей... Никто из них больше не посмеет полезть в его душу своими грязными руками, считая себя философом. Он станет вне пределов их досягаемости. Да, останется, конечно, только один человек - Папа Римский, этот похотливый сатир. И Доминик будет с ним, пока не научится всему, чтобы занять его место. Он сможет сделать это. Новый Папа был ему глубоко противен, но Доминик уже давно научился обращаться с такими. Папа будет доволен им. И как только он перестанет быть ему нужен, смерть примет его в свои объятия. Ад, пылающая бездна, в которую верят христиане - самое ему место. 
Доминик смотрел в огонь, и картины его будущей жизни в Ватикане появились перед его внутренним взором во всей своей красочности и живости. Доминик видел себя в роскошных покоях папского дворца, среди великолепных картин, мебели и золота. Он видел себя лежащим на драгоценных шелках, устилающих постель в одежде кардинала и с кругами возле глаз от беспрерывных оргий. Доминик видел и папскую тиару, которую должны были возложит на него. Он словно на яву увидел как сверкает ее убранство и невольно прикрыл глаза рукой, отвернулся... Видение исчезло, и комната снова приобрела свои привычные очертания.
Доминик сидел, обхватив руками себя за плечи, и тоска внезапно сжала его сердце. Он не был счастлив, думая о будущем. Он был одинок. И никто не смог бы рассеять это одиночество. Хотя... Доминик прикрыл глаза, устало откинувшись на подушку. Он перебирал в памяти лица людей, и одно из них чаще всего всплывало перед его глазами. Это было лицо Камилла. Он видел его таким, как тогда, в комнате в замке герцога. В тот день, когда Доминик увидел его в первый раз и пожалел. Камилл напомнил ему чем-то самого себя, прежнего. Даже в их внешности было что-то общее, словно этот юноша мог быть ему младшим братом. Только вот кожа у него была не белая, а чуть смугловатая, прозрачная, отчего овальное лицо юноши будто-бы слегка мерцало. А с этого чистого лица глядели на Доминика большие, глубокие темные глаза, лучащиеся невинностью и невообразимой печалью. Из-за этих глаз юноша выглядел столь беззащитным и легкоранимым, что у Доминика проснулось неясное желание сделать все возможное и невозможное, чтобы защитить его.
"Камилл.." - прошептал Доминик, качая головой. Он снова открыл глаза и пристально оглядел комнату - не входил ли сюда кто-нибудь? Ни за что на свете он не хотел, чтобы кто-то видел его сейчас. Молодой человек устроился на подушке поудобнее, потянул со стула узорчатое покрывало, чтобы завернуться в него, и вновь задумался.
Одно время он избегал вспоминать о Камилле. Потом он пользовался своим правом говорить с заключенными актерами, чтобы взглянуть на юношу. Камилл казался ему воплощением чего-то светлого и загадочного. Доминик смотрел на него, как на существо недосягаемо-далекое, каким он представлял когда-то ангелов. Но эта отдаленность не была ему неприятна. Он cам возводил между ними преграды, чтобы не испугать юношу, а потом понял... Он понял, что Камилл не только не боится его, а еще и тянется к нему, словно инстинктивно чувствуя, что Доминик никогда не причинит ему зла. Когда юноша доверчиво прислонялся к нему и говорил, что он хороший, мир темнел в глазах Доминика. И сердце его снова начинало болеть - впервые за долгие годы. "Только все было бесполезно", - подумал Доминик, глядя в огонь, - "Мое сердце не камень, но огонь пройдет сквозь меня, не сумев зажечь. Мне больно... Я пытаюсь потушить, задуть дрожащие его огонек. И у меня это получится, я потушу его... "
Доминик вздрогнул и протянул ладони к огню. Улыбнувшись, он подумал, что все-таки не допустил гибели Камилла. Он скорее бы убил его сам, чем позволил погибнуть под руками палачей. И его рука не дрогнула бы, нанося смертельный удар.
Когда-то, не так, впрочем и давно, Доминик хотел оставить Камилла при себе. Он думал об этом в долгие бессонные ночи, согревая себя этой мыслью. Доминик смог бы получить юношу в свое распоряжение и защитить его, но остановила его простая и ясная мысль - он обрек бы Камилла на такую же, как у него жизнь. А этого он не мог допустить. И от его затаенной мечты осталась только горечь невозможности. Никогда этот светлый и удивительно глубоко чувствующий юноша не станет его другом. И Доминик никогда не покажет ему своих любимых мест. Никогда не встретят они нехотя разгорающийся рассвет, раздуваемый ветром, не проедут верхом по цветущему полю. Камилл никогда не увидит как улыбаются глаза Доминика, не услышит его звенящего смеха. Никогда...
"Никогда...", - прошептал Доминик, и яркая слеза зажглась маленькой звездочкой на его ресницах. Одна-единственная слеза, пролитая им о своей судьбе. Все остальное он оставит другим.
Доминик не смахивал слез, не стирал со щеки мокрый след. Мыли куда-то исчезли, осталась пустота. Пустота!... "Даже эти скоты имеют что-то в душе, в сердце - вожделение, страсть, страх... Некоторые из них по-прежнему, словно дети, боятся своего христианского Бога, другие верят в Сатану..." . Доминик вспомнил свой разговор с Бенедиктом, и насмешливая улыбка зазмеилась на его губах. Да, Сатана - чистый интеллект, равнодушие, холодный рассудок. Он, Доминик, честно служил ему долгое время, а потом отошел и от него. А когда-то он взывал к нему из глубины смятенной души, в одиночестве кельи. Он просил холода и ясного разума, твердил себе об этом, а по его лицу бежали слезы и теснились в груди чувства в которых он не мог - или не хотел? - разобраться. Он обрел покой, хотя и не был счастлив. Теперь же рухнуло и это. И ему нет прощения ни от Бога, ни от Дьявола.
"Непрощенный", - прошептал Доминик, прислушиваясь к себе. И с какой-то гордостью он поднял красивую голову, словно бросая вызов. Воспоминания, опущения, чувства снова захватили его, закружили, окутали, словно теплая шаль, принесли и радость, и боль, и печаль. Он сновал мечтал о том, что считал недостижимым для себя, невозможным, о себе самом. 
Молодой человек медленно снял с рук все кольца, задумчиво глядя в огонь. Он понимал, что уже не сможет жить, как жил все эти годы. Разум уже не спасет его от угасания, а окружающие его люди не отпустят так просто, не дадут уйти. Доминик был и их созданием - циничный, холодный, красивый и жестокий. 
Он поднялся, подошел к столику и налил себе вина, вновь устроился на подушках. Заныло сердце, настойчиво требуя чего-то. От камина исходи обжигающий жар, стало душно, и Доминик отошел к окну, сел на подоконник.
Дождь уже закончился, но не надолго. За окном было по-прежнему темно, ветер гнул к земле деревья, а в хмуром небе не было и намека на просвет. И вскоре сначала одна капля ударила в стекло, потом другая... И вот уже дождь начался с новой силой.
Доминик снова потерял счет времени, то думая о себе, то о Камилле, о том, как ему жить дальше, а то не думая ни о чем. Он понимал, что должен решить все здесь и сейчас, слушая как суетятся в замке слуги, готовясь к завтрашнему отъезду. И если он хочет оставит все, как есть, он должен выйти из этой комнаты, иначе сойдет с ума от своих мыслей, от этого неумолимого, монотонного дождя. И тогда его ждет блестящее будущее, роскошь и красота. Картины его жизни в Ватикане, увиденные им, станут реальностью. Он сможет жить в недосягаемости для всего мира, окружив себя прекрасными произведениями искусства, драгоценными книгами, умнейшими людьми. Уродство не проникнет в его покои, а лица, которые будут возле него, будут всегда красивы и изящны. он проживет свою жизнь в богатстве и великолепии, забыв обо всем, поддавшись чарам музыки, сиянию глаз и аромату изысканных вин. Он даже может, используя свою власть, разыскать Камилла и поселить его у себя, окружить заботой и роскошью.... Никто и никогда не посмеет обидеть юношу, он будет всегда рядом с ним...
Доминик покачал головой. Со свойственной ему жестокостью к себе он признавался в неосуществимости этой мысли. То, к чему он стремился годы, потеряло для него всякий смысл. 
Молодой человек чувствовал, что смертельно устал и не знал что делать дальше. Ему не вырваться из этой паутины живым. Словно подтверждая это, из-за дверей донеся голос кардинала, спрашивающего почему Доминик не открывает двери и что значит его странное поведение. 
- Я хочу побыть один, - отозвался Доминик, и его глаза вспыхнули, - Не волнуйся, я запомню твое беспокойство обо мне! 
Его голос прозвучал насмешливо и холодно, и кардинал отошел от дверей. Доминик провел рукой по горячему лбу, глядя куда-то вдаль. Ему казалось порой, что он не выдержит, застонет от невыносимой боли, но он молчал. С закрытыми глазами он снова опустился на пол, лег на пушистых ковер, свернувшись, прижав к груди сжатые руки. Сколько он пролежал так, он не знал. А когда, наконец, сел, его глаза были сухи. Несколько мгновений он сидел неподвижно, а потом поднялся, взял с подоконника свой кубок и высыпал в него яд из тайника в своем перстне. Доминик долил в бокал еще вина и устроился на подушках возле камина. Он решил, что не доставит удовольствия кардиналу ловить его. Мысль о чьих-то руках, касающихся его, была ему омерзительна. Спокойно, он выпил свое вино, пододвинул ближе тяжелый графин...
.... Когда он лежал, свернувшись на полу возле огня, спрятав лицо в руках, он не стонал от боли, опасаясь, что люди за дверью могут услышать его и войти. Доминик умирал молча, под шум дождя за окнами. Жизнь уходила из него, но разум еще оставался, угасая куда медленнее, чем тело. Постепенно пропадали все мысли, кроме горящих в его сознании несказанных слов... Их не заглушала даже сильная боль, он цеплялся за них до последнего мгновения. И все же последней 
его мыслью была другая, пришедшая из надвигающейся темноты, словно яркая жизнерадостная вспышка: "Я свободен....". А потом угасла и она. Страшные ступени, ведущие вниз, в непроглядный мрак, наконец-то отпустили Доминика 

Кода кардинал приказал взломать дверь и вошел в комнату, Доминик был уже мертв. В ту ночь в замке так и не спали, думая, что теперь делать, суетились вокруг тела молодого человека, еще пытаясь вернуть его к жизни с помощью заклятий и молитв. Шептались по углам, посмеиваясь над Папой и кардиналом. Кто-то недоумевал, кто-то шептал молитвы, кто-то веселился и проклинал "этого дьявола", а кто-то остался безразличен.

И когда за окнами забрезжил мертвенный рассвет, постепенно становящийся все ярче и ярче, лучи солнца пронизали разметавшиеся пряди его волос, словно зажиная нимб вокруг юного лица, прекрасного, как лик ангела.